По достоинству оценить как светлые, так и
теневые стороны жизни и характера Бэкона, понять при всем его несомненном
благородстве необъяснимые ошибки его можно, лишь имея в виду ту коренную
ошибку, которая являлась основой его моральных заблуждений. Эта коренная ошибка
состояла в том, что он одинаково внимал как льстивому голосу сирены внешней
необходимости, так и божественному голосу внутренней необходимости, голосу его
гения, его таланта; что он, чувствуя свое призвание, не посвятил себя
исключительно изучению природы и философии, но к тому же ещё занимался выгодным
делом, отвлекавшим его от науки, но зато создавшим блестящую карьеру при дворе и
в государстве; что он, таким образом, раскололся, нарушил единство своего духа
с самим собой. Бэкон говорит сам о себе: “Я считаю себя созданным для
исследования истины в большей степени, чем для всякого другого дела. Ибо я
обладаю достаточной подвижностью духа, чтобы находить самое важное, сходства
различных вещей, и достаточной выдержкой и вниманием, чтобы не упускать из виду
даже самые тонкие различия. Во мне si
long-temps de I'occupation la plus noble et la plus utile, a laquelle puisse
s'appliquer un etre raisonnable”. Mallet, c. I, p. 126. “Таким образом, Бэкон с блестящего поста,
занимаемого им, перешел к уединенным занятиям, сожалея часто, что тщеславие и
ложная слава света отвращали его так долго от наиболее благородных и полезных
занятий, которым может предаваться разумное существо”. Малле, гл. I, стр. 126.
сочетаются порыв исследователя и выдержка сомневающегося, желание размышлять и
робость утверждения, легкость догадки и тщательность группировки. Я не
поклонник древности, не гоняюсь за оригинальностью, и мне противно всякое
шарлатанство. Поэтому я считаю себя вправе утверждать, что между моими
природными способностями и истиной существует известное сродство и общность”. В
письме к Томасу Бодлею он признает, что, не имеет вовсе склонности к государственным
делам и не может заниматься ими без принуждения. В письме к королю Иакову уже
после своего падения он просит о пенсии, дабы занятия наукой не стали для него
лишь средством к жизни, ибо он хочет жить, чтобы только изучать.
Галилей, современник Бэкона, жил в последние
годы почти все время “вдали от городского шума Флоренции, в поместьях своих
друзей или в одном из соседних поместий Беллогвардо или Арчетри, тем охотнее,
что город ему казался как бы тюрьмой для спекулятивных умов, а свободная жизнь
в деревне открывала книгу природы для взора каждого, кто желал своим разумом
читать и изучать её”. Спиноза говорил:
“Мы деятельны, лишь поскольку мы познаем”; и
не только его жизнь, но и жизнь всех мыслителей подтверждает истину этого
утверждения. Лейбниц где-то говорит: “Мы созданы, чтобы мыслить. Нет
необходимости, чтобы мы жили, но необходимо, чтобы мы мыслили”. И его девизом,
оправданным всей его жизнью, было: “Со всяким потерянным часом уходит часть
нашей жизни”. Но истинный мыслитель, человек науки служит только человечеству,
служа вместе с тем истине; он считает познание высшим благом, истинно полезным;
развитие знания—практическая цель его жизни; поэтому каждый свой час, не
отданный знанию, он считает жизненно важной потерей. Как же мог Бэкон при всей
своей решительной склонности к изучению природы и науки вообще, которому
благоприятствует лишь уединение и устранение всех побочных занятий, отдаться
прямо противоположной карьере — государственной жизни? И каковы были неизбежные
последствия этого? Каким бы способным и искусным государственным человеком он
ни был, чего нельзя было не ожидать при его исключительных талантах, однако в
государственной жизни он был как бы не самим собой, не на своем месте; его дух,
стремившийся только к науке, не находил удовлетворения в политической
деятельности; в этой сфере он не имел необходимого центра опоры, выдержки,
твердого характера, ибо, где нет твоей сущности, там нет и твоего центра
тяжести и потому ты колеблешься во все стороны. Душа, вся его сущность и ум не
присутствовали в указанной сфере, которая была ему чуждой, ибо противоречила
истинному влечению его ума; пребывая в таком противоречии, он должен был делать
ошибки, претившие моральной сущности его явно благородного характера. Если
кто-либо действительно чувствует себя призванным к продуктивной работе не
только в одной особой области знания, но и в науке вообще, к созданию великого
и вечного, если он составляет всеобъемлющие универсальные планы, как Бэкон,
старается находить новые принципы и двигать вперед науку, требующую
бесконечного продвижения в ширину и глубину, чувствует влечение к науке как
цели, смыслу своей жизни, — для того наука составляет его душу, его центр, а
научная работа — предназначенную ему сферу; вне её он вне себя, на ложном пути,
на чужбине, и если он позволяет каким-либо внешним мотивам и факторам увлечь
себя в противоположную науке, отвлекающую от нее стихию, то он тем самым уже
заложил первое подлинное основание своих позднейших ошибок и заблуждений; он
совершил грех против святого духа уже тем, что хотя и не отнял полностью у
науки принадлежащей ей по, праву силы ума, но все же ограничил её участие в
ней; он совершил вероломство, расточая на суетный свет любовь, которая целиком
должна быть отдана его законной супруге — науке. “Если он искал почестей в
гражданской жизни, то лишь с целью получить средства выполнить и улучшить свое
научное творение. Ибо даже наилучшие деяния его жизни должны были содействовать
ему в этом. Одним словом, введение этого нового способа достижения истины было
его господствующим стремлением и важнейшим источником его жизненных деяний. Это
не побуждало его стремиться к заслугам, но утешало, когда такие старания не
удавались; когда он достиг высшей ступени своего величия, оно занимало его и
доставляло ему удовольствие в часы досуга” (Британская биография в Собрании
Баумгартена, стр. 313).Справедливым, можно даже сказать необходимым, было
поэтому позорное падение Бэкона, ибо этим он искупил свое первое грехопадение,
отступничество от истинного призвания своего ума и возвратился к своей
первоначальной сущности.
Если Бэкон доказал, что и ученые могут быть
великими государственными деятелями, то в то же время он доказал, по крайней
мере относительно себя, что наука в высшей степени ревнива; что высшую милость
она оказывает лишь тому, кто отдается ей безраздельно; что если"ученый ставит
себе такую задачу, как Бэкон, то он не может без ущерба для научной работы
тратить свое время на светские дела. Поэтому с полным правом говорит Петр
Гейлив: “Жаль, что он не имел собственных средств и не был свободен от всех дел
при дворе и в судах, чтобы предаваться своим занятиям” (1. с. в цитированном
произведении, стр. 455), если бы Бэкон не раздвоил своей жизни, а подобно
другим великим ученым посвятил её целиком науке, то он не ограничился бы голыми
декларациями, великосветским обзором великого здания науки, не разработав
какой-либо части её; он погрузился бы в глубину частных задач и при массе
знаний, опытов и наблюдений, бывших в его распоряжении, при его исключительных
способностях он пришел бы к определенным результатам, открыл бы, как Галилей и
Декарт, определенные законы природы, он доказал бы универсальность своего ума
не одним лишь составлением планов, но охватом и проникновением в частности,
восхождением от частного к общему, в чем и проявляется истинный универсальный
ум, и не судил бы так поспешно о многих предметах — словом, он создал бы
бесконечно больше, чем он сделал в действительности.
Но если Бэкон имел истинное влечение к
спекулятивному мышлению, то как возникло такое противоречие, что он бросился в
политическую жизнь? Только потому, что в его характере, в его уме или в
метафизическом принципе его духа лежал дуализм. Хотя Бэкон, как будет показано
ниже, был далеко не тот эмпирик, каким его изображали впоследствии, хотя он имел
способность к метафизическому мышлению, как таковому, и сам высказал глубокие
метафизические мысли, хотя эмпирия представляет для него не само дело, но лишь
необходимое средство, не сущность, а лишь один момент, однако уже в нем и в его
духовном принципе одновременно содержится дух материализма, как он проявил себя
позднее, дух, впадающий в чувственность, направленный лишь на внешнее,
подчиненный лишь силе воображения, считающей одно чувственное реальностью или
по крайней мере находящейся под его влиянием. Чем бы ни оправдывал Бэкон перед
своей совестью домогательств о государственных должностях, даже благочестивой
заботой о душе, чего, как он считал, лучше всего можно достигнуть на высоком
посту в государстве, но только выхваченный из своей области и распространившийся
дух материализма, ослепленный блеском светского величия, отвлек его от
истинного призвания, по крайней мере вначале не давал ему опомниться, удалил от
метафизической простоты жизни для науки и увлек блестящей роскошью картин
политической жизни. Таким образом, дуализм его духовной сущности обнаруживается
у него и в том, что, Бэкон сделал то, что хотел сделать, и он сделал
достаточно. Он хотел дать лишь очерк предполагаемого здания, самое постройку он
предоставил другим. Он знал, что его предприятие не могло быть выполнено одним
лицом, а лишь многими и не его временем, а будущими веками. Поэтому он всегда
апеллирует к будущему (1847). Имея вполне обоснованный, независимый и
самостоятельный взгляд на физику, которая, по его мнению, должна быть только
частью целого, совершенно оторвав её от теологии, обрезав все связи физики с
религией, он проводит, однако, из благочестия во вкусе того времени, параллель
между своими чисто физическими идеями и изречениями Библии и, таким образом,
вокруг светской дамы-физики, полной земных помыслов, распространяет священный
ореол, и это был, говорю я, тот метафизический или духовный дуализм, который
вызвал раздвоение в его жизни. Приведем лишь одно место в доказательство этого
противоречия. В царство природы (человека, или науки, ибо это одно и то же),
говорит он, можно войти, как в царство небесное, лишь как дитя. Как
благочестиво звучит это сравнение! Но даже при неглубоком анализе оно
показывает как раз противоположное. Разве это не исключительное, лишь ему присущее
в отличие от других царств свойство царства небесного, что в него можно войти
лишь как дитя? Разве я могу приблизиться и отдаться чувственным и естественным
вещам, с тем же настроением духа, с тем же образом мыслей, с которыми я
предаюсь богу? Чем же я могу воздать ему честь, если не сохраню для него одного
и не отдам ему исключительно то, что есть лучшего во мне, детское настроение?
Разве я не отнимаю от царства небесного того, что отдаю земному царству? Но
здесь не место входить в подробности. Однако автор сочинения “Le Christian isme
de Francois Bacon etc.” Христианство
Франциска Бэкона и пр. Париж, год VII. 2 тома, считает особым признаком
благочестия Бэкона то, что он часто приводит изречения Библии.