§ 3. «КОНТИНЕНТ-ОКЕАН», ИЛИ ПРОЕКТ СОЗДАНИЯ В РОССИИ ГОСУДАРСТВА ФАШИСТСКОГО ТИПА

Другим заметным направлением философского и со­циологического сознания контрреволюционной буржуаз­но-помещичьей эмиграции 20-х — начала 30-х годов было так называемое евразийство. Как социальное явление оно объединяло людей самых различных по своим взглядам, профессии и возрасту. Наиболее видными среди них были: филолог и культуролог Н. Трубецкой, богослов­ствующий светский писатель А. Карташев, философ­ствующий богослов и историк религии Г. Флоровский, софиолог и правовед П. Бицилли, публицисты П. Савиц­кий, П. Сувчинский и др. Внешним толчком к образова­нию евразийства послужила книга Н. Трубецкого «Евро­па и человечество» (1920). Вскоре вышло два сборника евразийцев: «Исход к Востоку» (1921) и «На путях» (1922). Систематическому изложению идей этого направ­ления была посвящена брошюра «Евразийство» (1926). Свою официальную программу (накануне разложения) его представители изложили в 1932 г. («Евразийство. Де­кларации, формулировки, тезисы»). В период с 1920 по 1932 г. выходили различные «евразийские сборники», «временники», «хроники» и т. п.

По своим мировоззренческим истокам эта группиров­ка, в сравнении со сменовеховством, являла собой более

124

пестрый конгломерат влияний и взглядов. В евразийстве без труда можно обнаружить религиозные, славянофиль­ские и веховские идеи, отголоски историософских доктрин Данилевского и Шпенглера. Социальный утопизм и либе­рализм с элементами просветительства уживался здесь с контрреволюционными, националистическими, империа­листическими и даже (особенно на конечном этапе раз­вития этого направления) с фашистскими тенденциями. Н. Мещеряков выделил следующие черты евразийской доктрины: «отрицание европейской цивилизации, нацио­нализм, славянофильство. И над всем этим купол право­славной церкви. Ученая гора родила маленькую и при­том старую белую славянофильскую мышь, приправ­ленную Шпенглером, Кайзерлингом, Паулем Эрнстом и другими лидерами эпохи упадка и разложения буржуаз­ного мира» (77, 69).

Определяющими в евразийстве были антизападниче­ские настроения и неверие в возможность того, что Запад поможет эмиграции восстановить в России старый обще­ственный строй. Кроме того, в нем находила выражение инстинктивная потребность определенной части эмигра­ции вызвать СССР — через модификацию и модерниза­цию традиционных эмигрантских идей — «на диалог», с тем чтобы найти некоторый компромисс между Совет­ской властью и эмиграцией; это относилось прежде всего к эмигрантской молодежи, которая в широких масшта­бах была вовлечена в евразийство. Уже само название этого течения говорило о том, что основой историософ­ских, социологических и политических взглядов его пред­ставителей было понимание России как специфической страны («континент-океан»), не принадлежащей по типу своей жизни и культуры ни к Западу, ни к Востоку, а имеющей будто бы свою особую историческую матери­альную и духовную «судьбу».

В книге Н. Трубецкого «Европа и человечество» были заложены основы евразийской историософской концеп­ции, которая лишь дополнялась и слегка видоизменялась другими представителями течения. Большинство из них рассматривали историю как движение некоторой ирра­циональной стихии, в которой возникают, сталкиваются и разлагаются, терпят поражение или побеждают огром­ные исторические континенты «не только в общеистори­ческом и общекультурном, но хозяйственно-географиче-

125

ском смысле...» (80, 354). В качестве примеров таких образований назывались «романо-германский мир», «Ев­ропа», «Азия», «Старый Свет», «Евразия» ^*. Отмечая равноценность культур, существовавших или существую­щих в истории, евразийцы, однако, утверждали, что исто­рия — это борьба культур между собой, их возникнове­ние, расцвет и гибель. Мистицизм и ненаучность воззре­ний евразийцев сказывались в признании «неисповеди­мости катастрофической смены времен и эпох». В то же время высказывались идеи о зависимости смены культур от смены поколений и от степени религиозности культуры (безрелигиозные культуры объявлялись упадочными). Более конкретными рассуждения евразийцев становились тогда, когда они переходили к осмыслению современной им мировой истории и ее центрального события — Ок­тябрьской революции.

По вполне понятным причинам контрреволюционная эмиграция была болезненно прикована к проблеме «рус­ской революции», загипнотизирована этим событием, ибо, потеряв свое собственное старое социально-экономиче­ское и историческое бытие и не обретя нового, она была обречена на уход из истории, на смерть в идейном и соци­альном смысле. «Принятие» же революции всегда оказы­валось в итоге одним из проектов ее подрыва и «изжи­вания». «Принятия», компромиссы, уступки Советской власти давали иллюзорную возможность «вписаться» в новую Россию, быть сопричастной ей и даже выступать от ее имени. Постоянные «пересмотры», «переоценки», ограниченные тем не менее кругом старых доктрин, со­здавали видимость жизни, видимость причастности эми­грации к послеоктябрьской России.

Н. Трубецкой рассматривал революцию как поворот­ный пункт в извечной борьбе между Россией, «истинное» лицо которой он представлял по-славянофильски, и За­падом, выступающим в обличии романо-германского «хищнического и завоевательного духа». По весьма странной логике Трубецкого получалось, что «отныне

^* «Термином «Евразия», — писалось в одном из документов это­го течения, — мы означаем особый материк, как место развития спе­цифической культуры, евразийской и русской... Культурное и геогра­фическое единство Евразии сказывается в ее истории, определяет ее хозяйственное развитие, ее самосознание и ее историческую миссию в отношении к Европе и Азии» (55, 76).

126

Россия вступила в новую эпоху своей жизни, в эпоху утраты независимости» (119, 302). Это, по его мнению, случилось потому, что в ней победили «западнические» социалистические и коммунистические идеи. И в перспек­тиве мировой революции он предрекал России судьбу колонии «коммунистической Европы». Однако этот неве­роятный сплав национализма, пессимизма и антикомму­низма самым неожиданным образом заканчивался на­деждой на «грядущее освобождение» не только России, но и всего «угнетенного человечества» от ига «романо-германских хищников». «При таких условиях, — фанта­зировал Трубецкой, — вступление в среду колониальных стран новой колониальной страны, огромной России... может явиться решительным толчком в деле эмансипации колониального мира от романо-германского гнета. Россия может сразу стать во главе этого всемирного движения» (там же, 304). Далее перед взором Трубецкого возникали образы России — «наследницы Великих ханов», «продол­жательницы дела Чингиза и Тимура», «объединитель­ницы Азии» и т. д. И уже непонятно было, где в его кон­цепции кончалась Россия-колония и начиналась Россия — «наследница Великих ханов». Ясно было одно: Трубец­кой ратовал за «азиатскую ориентацию» и «поворот на Восток». Идея такого поворота сопровождалась пропаган­дой патриархальщины и самобытной национальной куль­туры, причем самобытность русской культуры связыва­лась с «восточным православием», «русским благочести­ем», «праведным патриотизмом», ощущением «степной стихии», «континентальности» и т. п. Большинство евра­зийцев не поддержало очевидно нелепой мысли Н. Тру­бецкого об «утрате независимости» Россией в результате Октябрьской революции, однако понимание последним самобытности России, его идея «великого возрождения» были с теми или иными вариациями приняты и развиты ими. Был удержан и антикоммунизм Трубецкого.

Эклектизм и шаткость рассуждений евразийцев бро­сались в глаза во всех их выводах и оценках. Поверх­ностность обобщений и натяжки были обусловлены при­верженностью большинства евразийцев к идеалам «Евра­зии» и допетровской Руси. «Новый историософский син­тез» как идеал чаемой России состоял из трех главных компонентов: религиозного (православная духовность и культура), идеологического («праведный» патриотизм и

127

национализм) и государственного (концепция «идеокра­тии»). Это было нечто подобное тому, что произошло в свое время (около 100 лет назад) в историософском со­знании славянофилов и их более консервативных совре­менников, представителей доктрины «официальной на­родности». Стремясь «возродить» и «оздоровить» Россию, они предлагали для ее будущего в качестве идеала куль­туру и быт прошлого, причем настоящее и будущее рас­сматривались как символы ухудшения и упадка.

Оживление евразийством консервативных идей Сто­летней давности выглядело смехотворно. Может быть, это покажется парадоксальным, но эсхатологические концеп­ции, например, Булгакова или Бердяева в сравнении с евразийскими или сменовеховскими идеями были более последовательными и в известном смысле более адекват­но отражали психологию мышления и перспективы бур­жуазно-помещичьей эмиграции — «перспективы» истори­ческого тупика и конца. Это была магистральная, хотя и тупиковая, линия русского идеализма, и она была куда более последовательным выражением его нисходящего движения.

Евразийство просуществовало около десяти лет — с начала 20-х — до начала 30-х годов. В ходе своего вы­рождения оно потеряло культурологический, историософ­ский и религиозный оттенки своей идеологии, и все его идеи и проекты относительно будущего России перешли в плоскость «практической организации мира и жизни». Главное внимание стало уделяться проблеме государ­ства, которое рассматривалось как наиболее решающее и мощное выражение и инструмент «практической орга­низации». Реакционные тенденции евразийства особенно обнажились в связи с построением утопии «евразийского государственного строя». Основные ее черты сводились к следующему. Государство объявлялось надклассовым институтом, «твердой» властью, функционирующей в условиях частной собственности. Непосредственной соци­альной опорой тоталитарного «евразийского государства» должны были стать люди, преданные «евразийской идее» и помогающие осуществлению и господству «идеокра­тии», т. е. власти этой идеи. Особое значение в создании «национал-патриотической» атмосферы «идеократии» придавалось так называемому ведущему отбору соци­альных групп. Он предусматривал систему организацион-

128

ных, идеологических и психологических процедур, кото­рые позволили бы в первую очередь сформировать «соци­альную группу» фашистского типа. «Принадлежность к ней (социальной группе. — В. К.) должна определять­ся... основным и главным признаком, — объявлялось в «евразийской» декларации, — именно исповеданием евра­зийской идеи, подчинением ей, «подданством». Таков ве­дущий отбор в евразийском государстве...» (56, 14).

Начав с попыток признать необходимость Октябрь­ской революции, евразийцы — через поиск «самобыт­ности» России — очень скоро пришли к религиозно-нацио­налистическим, тоталитаристским и фашистским идеям «евразийской идеократии». Такая эволюция идей «нового историософского синтеза» была обусловлена не только старым идейным багажом его творцов, но и в значитель­ной степени состоянием европейских буржуазных об­ществ этого периода, переживавших распространение и усиление влияния фашизма. Она отразила факт проник­новения идеологии сначала итальянского, а затем не­мецкого фашизма в определенные слои контрреволюци­онной эмиграции, в которых эта идеология нашла благо­приятную почву, удобренную идеями антикоммунизма, национализма и религиозного фанатизма.

129