I. ТЕОРИЯ СОЦИАЛИЗМА

РЕКВИЕМ ПО СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИИ?

Даниэль Сингер *

Падение Советского Союза приветствовалось  не  только  как похороны социализма,  но как  конец  всех  революционных  путей.

Практики революции - Робеспьер и Кромвель - так же как ее теоретики - Люксембург и Маркс - были смешаны в  одно бесформенное целое в  общем приговоре прошлому.  По логике вещей,  такое наступление на саму идею радикальной трансформации общества должно было сочетаться с восхвалением постепенности, выжидательной тактики, прогрессивных изменений.  Если использовать два клише сразу, то "крушение коммунизма" должно было бы сочетаться с "триумфом социальной демократии". В действительности, ничего этого не случилось. Напротив, дезинтеграция неосталинистской системы сопровождалась общим кризисом социал-демократии, определение которой здесь используется в очень узком общепринятом значении - как реформистское управление капиталистическим обществом.

Истинное значение слов нельзя недооценивать.  Мы знаем, какой вред принесло отождествление коммунизма  или  социализма  со сталинистской  системой и ее последствиями.  Давайте будем более точными в отношении определения социал-демократии. Первоначально оно было  синоним  социалистического  движения.  Ленин и Мартов - большевик и меньшевик - оба являлись членами Второго, то есть социал-демократического,  Интернационала.  Так  же как ревизионист Эдуард Бернштейн и Роза Люксембург.  В теории,  по крайней мере, реформаторы и революционеры сошлись в конечной цели - построение бесклассового общества с обобществленными средствами  производства и искорененным неравенством. В принципе, у них не было фундаментальных различий и в вопросе об использовании  насилия,  поскольку утверждалось, что его степень будет зависеть от сопротивления, оказываемого  привилегированным  меньшинством.   Реальные же различия существовали между  ними в вопросе о качестве движения.  Реформисты утверждали,  что можно двигаться к другому обществу постепенно, поступательно, в рамках существующих институтов.  Революционеры же отвечали,  что этого нельзя достичь без

____________________

Сингер Даниэль - журналист (Париж-Нью-Йорк).

* Это была одна из лекций, прочитанных Даниэлем Сингером в январе-феврале 1996 г. в национальном независимом университете в Мехико, перевод материала опубликованного в журнале Labour Focus on Eastern Europe.

слома и радикальной перестройки общественного устройства.

На бумаге единство цели сохранялось весь межвоенный период, хотя, в  действительности,  пока  компартии ровнялись на Москву, социалистические партии становились  все  большими  сторонниками установившегося порядка. Однако даже после последней войны соцпартиям понадобилось много времени для того,  чтобы  согласовать свои официальные декларации с практической деятельностью. Немецкие социал-демократы пересмотрели свою программу в Бэд Годесберге  в 1958г.,  а английские лейбористы только в 1995г.  освободились от положения об "общественной собственности на  средства  производства, распределения  и  обмена",  содержавшегося в знаменитом четвертом пункте своей хартии.  Это был явно тайный пароль,  реликт прошлого.  Французские социалисты были, видимо, последними, кто до 1981г.  на словах все еще выступал за "разрыв с  капитализмом", и  мы знаем,  чем это закончилось после первых двух лет правления Франсуа Миттерана.  Неправильное понимание сегодня уже невозможно.  Социал-демократия  больше  не  провозглашает  своей целью избавление от капиталистического общества. Ее единственная цель - добиться улучшений в рамках этого общества.

Очевидно, что в Западной Европе больше нет возможностей для реформистского управления капитализмом. Вот почему нынешний кризис социал-демократии настолько серьезен.  Чтобы понять его значение, мы  должны обратиться к тридцати послевоенным годам беспрецедентного роста,  когда существовала возможность для  улучшений в рамках сложившегося общества; к идеологическим последствиям этого процветания,  включая трансформацию компартий,  совпавшую, по иронии судьбы,  с началом экономического кризиса; к последовавшему затем двадцатилетию реструктуризации или  нашей  перестройки; и,  наконец,  к  дилемме,  перед которой в результате оказались западноевропейские левые.

I

Тридцать лет, прошедших после последней войны, были для Западной Европы  периодом  исключительно  быстрого  экономического роста и глубокой социальной трансформации.  Эти  беспрецедентные перемены были обусловлены целым рядом факторов. После войны ощущалась потребность в преобразованиях, и в то же время существовала возможность  перенять  достижения американской промышленности за период конфликта.  Из-за конфронтации с Россией  американские инвестиции и  помощь  были более щедрыми,  чем они могли бы быть при других обстоятельствах.  Западная Европа смогла  распространить американские способы  массового  производства на свой внутренний рынок, который с середины 50-х гг. существенно расширился в результате успешных шагов по пути экономической интеграции. В конечном счете, это была новая фаза индустриальной  революции, особенно  впечатляющая  в странах типа Франции или Италии, где концентрация не зашла так далеко,  как в Великобритании или Германии в XIX веке.

Наиболее ярким признаком меняющегося социального  ландшафта стало  исчезновение  крестьянства  в западной половине континентальной Европы.  В последние годы войны почти треть рабочей силы во  Франции (и даже большая часть в Италии) была занята в сельском хозяйстве.  Четверть века спустя это соотношение приблизилось  к англо-саксонскому уровню.  Массовая миграция из деревни в город, ставшая возможной из-за очень быстрого подъема производительности  труда в сельском хозяйстве,  оказалась, тем не менее, недостаточной для удовлетворения потребности города в рабочей силе. Начался  ввоз  иностранных  рабочих,  сначала с юга Европы,  затем из-за моря. Женщины наполнили рынок труда в сферах здравоохранения, образования, в торговле и в министерствах. Одной из особенностей тридцатилетия стало драматическое сокращение рабочей силы в сельском хозяйстве при большей или меньшей стабильности "синих воротничков" и быстрой экспансии "белых воротничков".

Однако главной  особенностью периода можно считать быстрый рост национального продукта. За исключением Великобритании, ежегодный прирост  национального  продукта  составлял в среднем 5%. Такие темпы,  сохранявшиеся на протяжении  длительного  периода, обусловили возможность перераспределения прибыли в пользу трудящихся. Таким образом,  это тридцатилетие отличалось также исключительным ростом уровня жизни и глубокими изменениями стандартов потребления. В пределах жизни одного поколения предметы роскоши, ассоциировавшиеся с "американской мечтой," - автомобиль,  телевизор,  холодильник,  стиральная машина и т.д.  - стали совершенно обыденными.  В отличие от США, в Европе этот всплеск потребления товаров длительного пользования сопровождался коллективными  завоеваниями.  Система  национального  здравоохранения  постепенно распространила свои услуги на все население. Некоторые ограничения были наложены на полномочия работодателей,  касающиеся найма и увольнения. Был установлен минимум заработной платы, увеличены размеры выплат по болезни, безработице и пенсий по старости. Социал-демократические идеи процветали по мере того,  как  капиталистическая Европа строила свою разновидность государства всеобщего благосостояния.

Вместе с тем мы не должны идеализировать этот период, который французы с ностальгией называют "тридцать славных лет".  Они имели и  свою  темную  сторону  - угнетение рабочих-иммигрантов, двойная эксплуатация женщин,  бедствия  лишенного  своих  корней крестьянства, напряженные и небезопасные условия жизни в перенаселенных промышленных пригородах и т.д.  В конце 60-х гг. вся масса недовольства,  сдерживавшегося под блестящей  поверхностью нашего  самодовольного общества потребления,  эффектно выплеснулась наружу. В 1968-1969 гг. студенты и молодые рабочие во Франции и Италии вышли на улицы,  захватили свои факультеты, парализовали работу фабрик.  Они поставили перед обществом острые вопросы,  которые до сих пор остались без ответа и даже стали более актуальными,  чем когда-либо. Какой рост? Для чего? В чьих интересах? Для общества какого типа и для какого образа жизни?

Тем не  менее,  благодаря продолжавшемуся быстрому экономическому росту, капитализму удалось сбить эту волну протеста. Сегодня забавно  смотреть,  какие средства были в то время задействованы для его защиты.  В качестве аргумента использовались  не только представления  о ГУЛАГе как о единственно возможной альтернативе капитализму. В тот период в его пользу говорили его же собственные достоинства. Утверждалось, что капитализм нашел секрет вечной молодости, перманентного роста. Проклятие безработицы было забыто с прекращением экономического кризиса,  на смену которому пришли лишь незначительные колебания экономического цикла. К чему уничтожать общество, которому удалось избавиться от своих худших болезней,  заменить суровые законы рынка кейнсианским регулированием, а длинные очереди за пособием государственной системой социальной защиты? Даже в странах, где социалисты не находились у власти,  преобладали социал-демократические настроения. И они были заразительны.  К середине 70-х гг. даже коммунисты, отлученные от советской модели и не способные заменить ее  своим собственным проектом, поддались этим настроениям. Теперь их долгосрочные амбиции уже не простирались дальше внесения в  существующее общество изменений, не затрагивающих его основ.

Это может показаться удивительным, но поворот коммунистов к compromesso storico,  то есть к историческому компромиссу, произошел именно тогда,  когда период, породивший эти стратегические изменения,  подошел к концу. Можно спорить, начался ли структурный кризис на Западе с падением нормы прибыли или резким взлетом цен  на нефть,  но,  очевидно,  что где-то в середине 70-х гг. произошел перелом в послевоенной истории. Тридцать лет беспрецедентного  роста и социал-демократических настроений безвозвратно ушли. Началось двадцатилетие идеологического и политического поворота вправо, происходившего на фоне экономической реструктуризации.

Париж был удобным пунктом наблюдения за этим экстраординарным идеологическим кульбитом.  Именно во Франции,  после студенческих и  рабочих  волнений 1968г.  культурные и идеологические устои нашего общества, казалось, больше всего пошатнулись. Однако "здание"  устояло,  так  как  различные  движения протеста не смогли объединиться в общем  наступлении.  Экономический  кризис угрожал создать условия для такого объединения. Режиму было жизненно важно убедить молодежь,  что,  если отдельные  выступления могут быть  справедливыми и оправданными,  то коллективная акция более широкого масштаба в равной степени опасна  и  потенциально преступна. Проводниками этой установки должны были стать относительно молодые поборники режима, напрямую не связанные с майскими выступлениями 1968г.  Свои услуги предложили новые  философы (nouveaux philosophes).  Их рецепт,  как известно, был прост, не нов и заимствован: "кусочек" Поппера, "кусочек" Хайека и большой "кусок" Солженицына.  От себя молодые французские "повара" добавили лишь "коммерческий соус".  С точки зрения здравого  смысла, такой продукт не существовал.  Но как пропагандистский прием, он оказался очень удачным.  СМИ заговорили о том, что революция может привести только в ГУЛАГ, и что "тотальный" равнозначен тоталитарному.  От утверждений,  что "любой взрыв опасен" было легко перейти к тезису "альтернативы нет" и,  в конечном счете,  к утверждению,  что "история подходит к своему концу". Мотив был тот же, поскольку музыку заказывали одни и те же.

Усвоив у  Маркса,  что  господствующей  идеологией является идеология господствующего класса,  мы, на самом  деле,  не  должны удивляться. В конечном счете, движение потерпело поражение, режим выстоял и сохранил свою гегемонию. Но в действительности,  идеологическая метаморфоза была настолько ошеломляющей, что ее нельзя объяснить только умело организованной пропагандистской кампанией режима и его прислужников.  Чтобы понять это, мы должны теперь обратиться к  последнему  двадцатилетию,  сопровождавшемуся наступлением капитала,  отступлением труда и появлением дилеммы, перед которой и сегодня стоят потерпевшие поражение левые.

II

Чтобы понять, как далеко мы зашли за эти двадцать лет, достаточно познакомиться  с новой пропагандистской установкой режима. В ход пошли социал-демократические сказки  о  капитализме  с человеческим лицом.  Это  старая  капиталистическая  проповедь о том, что прибыль - всемогущее божество,  и все остальное  должно быть подчинено его культу. Частное - это прекрасно, а общественное, по определению, расточительно. Роль государства должна быть сведена к минимуму,  за исключением (и это - огромное  исключение) тех сфер,  в которых оно помогает бизнесу извлекать прибыль.  Мы больше не можем позволить себе нянчиться с лентяями, неприспособившимися и непутевыми.  И если система благоприятствует богатым и истощает бедных - этому нельзя помочь,  это часть ее принципа: "каждому воздастся". В то время как респектабельные левые не желали расставаться  со  своими  иллюзиями,  правые смело перешли в наступление.

Позиции профсоюзов были слишком слабы, чтобы защищать интересы своих членов,  и не только потому, что они оказались психологически не готовы к наступлению. Они не воспользовались предыдущим периодом,  чтобы приспособиться к  глубоким  изменениям  в структуре рабочей силы, и не провели массовое рекрутирование новых членов из среды иммигрантов и женщин-работниц.  Теперь реструктуризация ударила по их оплоту - шахтам,  сталелитейным заводам, верфям,  работники которых традиционно составляли основу их членской базы.  Правда,  нам обещали,  что это проблема исключительно переходного периода,  которая затронет только старые  отрасли промышленности,  и  что сокращение занятости в этих сферах будет компенсировано увеличением рабочих мест в сфере  услуг.  В действительности, так это и произошло спустя некоторое время. Затем компьютеры и  автоматизированные  системы  наводнили  банки, страховые компании и т.п.,  сокращая в них рабочие места. В результате на сегодняшний день массовая  безработица  составляет ключевую проблему европейского кризиса. Мы вернемся к ней немного позднее,  а сейчас обратимся к проблеме окружающей среды, которая возникла не случайно, а в результате проведения сознательной политики, направленной на укрепление власти Капитала.

Если торговые  барьеры  были снижены ранее,  то в последние двадцать лет основной упор был сделан на почти тотальное  снятие ограничений на международное перемещение капитала.  Компьютеры и модемы ускорили темпы коммуникаций, содействуя проведению операций 24 часа в сутки, и обусловили изобретение всех видов ограничительных систем. Но решение о свободном перемещении денег было  политическим.  В  результате  объем ежедневных международных сделок теперь превышает в среднем астрономическую цифру  в  одну тысячу биллионов долларов.  Это больше, чем все золотые и валютные резервы всех членов Международного Валютного Фонда,  и  даже при двойном счете, это наводит на мысль об относительной слабости отдельных правительств перед лицом такого  огромного  количества потенциально "горячих" денег.  Финансовый капитал сегодня подчиняет себе главные и центральные банки. Каждое правительство знает, что его денежная и налоговая политика ограничивается угрозой "бегства" капитала. Способность капитала свободно перемещаться в поисках  более дешевой рабочей силы влияет и на позицию профсоюзов при заключении коллективных договоров,  объективно  ослабляя ее.

Эта тенденция не обошла стороной и Западную Европу. По мере того, как  Европейское Экономическое Сообщество,  ныне известное как Европейский Союз,  продвигалось сначала к единому  рынку,  а теперь мучительно готовится к введению единой валюты,  отдельные национальные государства утратили значительную часть своих функций по защите территории, контролю за потоками капитала, организации своей экономики. Однако эти функции не были переданы более крупному европейскому государству, управляющему ими из Брюсселя.

Это были, действительно, годы беспорядка и общего наступления на вмешательство  общества в дела государства.  В то время Брюссель выступал в роли национального и международного хранителя свободной торговли,  то есть нормы капитала.  В Маастрихском договоре, призванном быть руководством для Европейского Союза, был предусмотрен специальный социальный раздел, содержавший минимум гарантий для трудящихся с тем,  чтобы можно было заявить,  что они не совсем забыты.  Хотя даже эта очень маленькая уступка показалась правительству тори в Великобритании слишком большой. Если вы прочтете весь договор,  то станет ясно,  что различные партии борются не за социальный прогресс для народа,  а за форму, которая должна быть придана Европе большого бизнеса.

В рамках этой свободной торговли Европа вновь открыла для себя проблему массовой безработицы. Дольше уже нельзя было притворяться, что это явление преходяще и зависит от капризов экономического цикла. Естественно, число безработных было меньше на подъеме,  чем на спаде, но в конце каждого цикла оно оказывалось выше,  чем на соответствующей стадии предшествовавшего цикла. Доля незанятых от общего числа рабочей силы достигала  двойных показателей даже по официальным данным, всегда расходившимся с действительностью.  Это был конец прекрасной сказки о  бескризисном развитии капитализма.  Мы вернулись к ситуации, описанной еще Марксом, - неодушевленный труд, вытесняет живой и попутно создает резервную армию безработных.

Положение осложнилось с появлением признаков  неспособности системы создавать  другие  рабочие  места,  которые позволили бы ей извлекать больше прибавочной стоимости.  Очевидно, мы приближаемся к эпохе,  описанной Марксом в Grundrisse, когда "присвоение чьего-либо рабочего времени, на котором сегодня зиждется богатство,  оказывается ничтожной базой по сравнению с одним крупным производством,  которое само создает и развивает себя".  Вот что я имею в виду,  когда противопоставляю технологический прогресс нелепости нашей социальной организации. Если ограничиться в качестве аргумента опытом передовых капиталистических стран, уже сегодня можно провести грань между трудом и  досугом  совершенно по-иному.  Действительно, чтобы решить проблему безработицы, так же как и все другие ключевые проблемы, включая проблему окружающей среды, нам нужна как совершенно иная социальная организация, так и ее демократическое применение в мировом масштабе.

Но европейские  правительства  получили от МВФ,  Всемирного Банка или Организации экономического сотрудничества  и  развития не установку на безработицу.  Их общая рекомендация была гораздо проще: следуйте американскому примеру. Однако не волшебный призрак Америки  замаячил перед истощенными европейцами после войны. Настоящие Соединенные Штаты - это растущая пропасть между имущими и неимущими, смехотворная минимальная зарплата, миллионы, лишенные медицинского страхования…

Не самые  лучшие  образцы?  Если не нравятся,  вам придется "проглотить" это. У вас нет выбора. В построенном всеми нами неупорядоченном мире, "сторожевыми псами" которого являются международные институты,  вы больше не можете позволить себе  сносную минимальную зарплату,  определенные  гарантии  безопасности имущества, приличные пособия по безработице или пенсии по старости.

У вас  больше  нет  возможностей платить за национальную систему здравоохранения. Вы будете вынуждены все  больше  полагаться  на частное страхование и частные школы,  на двухступенчатую систему здравоохранения и образования.  Короче говоря,  вы должны будете ускорить процесс разрушения вашего государства всеобщего  благосостояния. И так как это был основной призыв социал-демократии к благодарности и успеху, ее нынешний кризис очевиден.

Траектория движения социал-демократии - это не  только  результат предательства со стороны амбициозных политиков и профсоюзных боссов. Это вопрос общей атмосферы, в значительной степени обусловленной возможностями удовлетворения народных чаяний в рамках существующего общества.  В течение тридцати послевоенных лет беспрецедентного экономического роста общественный климат был особенно благоприятен для процветания социальной  демократии. И,  напротив,  в течение последних двадцати лет условия становились все более неблагоприятными. Тем не менее только сейчас кризис подходит к своей решающей стадии.

Мне могут возразить,  что лидеры,  как говорят французы  la gauche respectueuse,  левых,  уважающих  установившиеся порядки, уже влили достаточное количество воды в их "розовое вино". Социалисты,  побывавшие у власти, - во Франции при Франсуа Миттеране или в Испании при Фелиппе Гонсалесе - своей деятельностью активно способствовали уменьшению роли государства, подготавливая тем самым почву для стоящей ныне перед ними дилеммы. Те, кто находились в оппозиции, были не лучше. Еженедельник "Экономист", являющийся рупором финансовых институтов, в сентябре 1995г. писал о том,  как Лейбористская партия Великобритании  обнаружила  такое явление как "социал-тэтчеризм",  а бывшая Компартия Италии, ныне Партия демократического социализма - "свободно-рыночную экономику".

Возражения, однако,  здесь не уместны.  Я никогда не считал европейских социалистических лидеров ярыми радикалами, стремящимися изменить существующее общество.  Они очень далеки от этого. Они "проглотили" многое, и, видимо, готовы на большее. Сейчас от них требуют, чтобы они перестали быть реформистскими менеджерами капиталистического общества, а помогли бы освободиться от завоеваний, достигнутых рабочим движением в послевоенный  период,  на которых зиждилась их репутация и привлекательность.  Таким образом, на кон поставлена их собственная судьба, само выживание левых, как типа,  который до сих пор существовал в Европе,  но не в США.

Можно сказать,  что лидеры европейских левых готовы принять политические последствия нашей американизации.  Характерно,  что первая победа  Б.Клинтона  на  президентских  выборах в США была восторженно встречена респектабельными левыми в Лондоне,  Париже или Риме.  Но после четырех лет потерь, унижений и ограниченного "успеха" на перевыборах он стал уже  сомнительным  примером  для подражания. Тем  не  менее  привлекательный  лидер Лейбористской партии Тони Блэйер,  наследник позиций Ф.Миттерана  среди  французских социалистов Лионель Жоспэн и новый руководитель Итальянской ПДС Массимо д`Алема все еще  носятся  с  идеей  превращения своих движений в своего рода Демократическую партию США. Проблема  заключается в том,  что даже сегодня такой шаг повлечет за собой кардинальные перемены - разрыв естественных связей с  объединениями трудящихся, трансформацию партий, возникших на членской базе, в машины для электоральной мобилизации масс, отступление на социальном фронте и т.п.  Рядовые члены партии могут быть сбиты с толку,  растеряны, но, все же, они остаются продуктами определенной политической традиции и глубоко привязаны к своим завоеваниям,  даже если чувствуют естественные опасения за  судьбу своего  государства  всеобщего благосостояния.  Другими словами, проблема состоит не в том, хотят ли Тони, Лионель и Массимо угодить кому-то, а в том, могут ли они уступать.

Справедливости ради  следует отметить,  что выбирать приходится не между капитуляцией и  сохранением  статус-кво.  С  моей  точки зрения,   последнее - просто  невозможно.  Социалистические лидеры, видимо,  уже внесли свой вклад,  сознательно или неосознанно, в трансформацию того общественного пространства, на котором происходит конфронтация.  Но игра ведется уже другая и не по прежним правилам.  Я здесь не говорю о какой-либо  революционной деятельности. В ближайшей перспективе этот вопрос не стоит. С целью сохранить хотя бы размер заработной платы и  занятость  своих членов,  их социальные завоевания,  профсоюзы и левые вообще вынуждены сегодня бороться за сокращение рабочего времени и  перенесение  этой борьбы с национального уровня на уровень Европейского Союза. Иными словами, для осуществления этой оборонительной акции  от  левых  потребуется массовая мобилизация сторонников и интернациональное мышление,  то есть то,  чем они не  занимались многие годы.

Последуют ли нынешние западно-европейские левые  за  своими лидерами по американскому пути, отказываясь от своего наследства и совершая политическое самоубийство?  Или они восстанут, отбросят преступления  сталинизма и социал-демократическую импотенцию и, пытаясь защитить свои сиюминутные интересы, разработают социалистический проект для нашего времени?  Рано или поздно эта дилемма встанет перед левыми повсюду.  Я считаю,  что выбор должен быть сделан, прежде всего, в Западной Европе, в ходе развертывающейся на наших глазах борьбы,  поскольку контраст между ее традициями и американскими образцами наиболее очевиден.  Демонстрации в Италии в начале 1994г.  против посягательств Сильвио Берлускони на пенсии по старости, забастовки, парализовавшие Париж, и  последовавшие  вслед  за ними крупнейшие выступления во французской провинции в знак протеста против попыток Жака Ширака выполнить  предписания финансовых институтов - все это были только первые схватки в этой великой битве.

Хотелось бы утверждать о материальной силе воображения и его способности оживить  социализм  в  Западной Европе на руинах разрушенных моделей. Это означало бы, что история завершает полный круг.  Вина социалистов развитых капиталистических стран состоит в том,  что им не удалось осуществить радикальную трансформацию общества,  которую от них ждали,  что  и привело  к трагедии марксизма в Восточной Европе.  И теперь,  на завершающей стадии этой трагедии, именно западные левые, в конце концов,  начав  выполнять  свою задачу,  могли бы подать пример и оживить надежду во всем мире.  Однако  желаемое не всегда неизбежно.  Не будучи ни пророком, ни проповедником, я не могу предвидеть будущее,  особенно если это будущее не предопределено.  В некоторых аспектах мы можем построить его сами.

III

Забегая вперед, я хотел бы поднять некоторые вопросы, с которыми,  с моей точки зрения, придется столкнуться нашему движению.  Первый круг вопросов связан с демократией и теми  уроками, которые  мы  извлекли из ее отсутствия в советском эксперименте: демократия в процессе выработки социалистического  проекта;  демократия  не  только  в парламенте,  но на всех уровнях снизу до верху;  демократия как гарантия против новой системы  эксплуатации.  Второй  круг проблем касается приведения социалистического проекта в соответствие с  современными  требованиями.  Здесь  я, прежде всего,  поставил бы следующие вопросы. Что понимается сегодня  под  рабочим  классом?  Сохраняет  ли  еще  рабочий класс (класс,  заинтересованный в уничтожении всех классов) свою историческую миссию? Как рабочее движение, выступающее за социальное освобождение,  связано с движением за освобождение женщин или  с экологическими движениями?

Третий круг  проблем  связан  с так называемым модернизмом. Здесь нас подстерегают две ловушки. Первая заключается в соблазне  идеализировать прошлое из-за отвращения к капиталистическому настоящему,  а вторая - в идентификации современности с  капитализмом.  Трудность состоит в том, чтобы представить себе реалистичную утопию и изучить все технологические достижения,  выделив среди них те,  которые лишь укрепляют господство,  и те, которые могут быть использованы в другом обществе.  Наконец,  существует круг вопросов,  связанных с интернационализмом.  Может ли национальное государство еще служить плацдармом для радикальных перемен?  Как быстро должно распространяться движение? Как долго оно сможет продержаться на промежуточном уровне Европейского  Союза? Принципы  остаются  все  те  же:  как не может быть социализма в стране,  где есть эксплуатация человека человеком,  так не может быть свободен народ, угнетающий другие народы. Реальная проблема коренится в процессе перехода. Если движение хочет выстоять, оно вынуждено быть интернациональным,  учитывая скорость распространения капитализма по планете.

Я хотел  бы  также  остановиться  на противоречивом понятии времени - я имею в виду время,  которое нам необходимо,  и время, которое есть в нашем распоряжении.  Нам нужно время,  особенно в Восточной Европе,  чтобы отделить социализм от советских танков, ГУЛАГа,  сталинизма и связанной с этим ассоциированной вины.  Но нам также нужно время,  чтобы освежить наш проект,  оживить наше видение  и  извлечь уроки не только из прошлого,  но и из быстро меняющейся действительности.

Вместе с тем время не ждет.  Природа не терпит  пустоты,  и если мы не заполним ее рациональными, прогрессивными предложениями, безответственные  силы  оседлают  нарастающее недовольство. Они уже делают это.  Наибольшая опасность существует в Восточной Европе,  где социальное напряжение находится ближе к точке взрыва. Но положение серьезно и в западной части Европы. Консолидация ксенофобствующих, расистских сил типа Национального фронта Жан-Мари Ли Пена во Франции, неофашистов Гианфранко Фини и телевизионного магната  Сильвио  Берлускони  в Италии служит напоминанием,  что знаменитый крот роет,  но роет в неверном и опасном направлении. Именно в этом смысле у нас очень мало времени, и мы должны, там, где это возможно, ускорить ход событий.

Второе, на чем я хотел бы остановиться, - это роль, которую мы, интеллигенты,  независимо  от того,  что ныне вкладывается в это понятие,  можем сыграть в таком социалистическим ренессансе. Конечно, не  роль китайских мандаринов,  устанавливающих законы. Идея спустить массам "сверху" законченный план ушла  в  прошлое, мы надеемся,  навсегда, вместе с концепцией движения, слагаемого из батальонов с военной дисциплиной.  С  другой  стороны,  людям нужна перспектива.  После  стольких разбитых надежд и утраченных иллюзий они все еще могут взорваться в ярости.  Бесполезно  ожидать, что они присоединятся к длительной политической акции, если не будут знать о ее конечной цели и средствах, о том, куда мы идем и как собираемся туда добираться.  Именно в выработке такого проекта,  маршрута движения,  который,  естественно, будет изменяться по мере развития нашего знания и политического  сознания, заключается роль интеллигенции, присущая только ей функция. Кроме того,  она может выступать в роли хранительницы  исторической памяти  и связующего звена между различными экспериментами.  Она может выдвигать новые идеи,  анализировать  тенденции  и  делать предостережения, основываясь на прецедентах.

Вместе с  тем перед интеллигенцией сейчас стоит более близкая задача.  Обычно мы сталкиваемся с  дилеммой,  которую  можно сформулировать так:  проект может возникнуть только тогда, когда придет время,  то есть когда он будет воспринят подлинным  социальным движением.  С  другой стороны,  для своего развития такое движение нуждается в видении перспективы. Однако сегодня, прежде чем подойти  к  решению этой дилеммы,  мы должны убедить людей в возможности и необходимости коллективной политической  акции.  С моей точки зрения, в этом заключается суть идеологической борьбы момента,  и мы все должны осознать ту позицию, которую занимаем в ней,  поскольку противостоящие друг другу силы, кажутся, по крайней мере на первый взгляд, фантастически несоразмерными.

Режим имеет в своем распоряжении  множество  проповедников, ученых мужей и других прислужников. Он может рассчитывать на ренегатов, число которых возросло за последние годы, и на малодушных, которых  не нужно подкупать или перетягивать на свою сторону, так как их молчание и неучастие гарантировано. Он может опереться также  на  силы инерции и разрушающее воздействие рутины.

Более того, режим имеет в своем подчинении могущественную машину средств массовой  информации,  которые  уже в течение нескольких лет повторяют один и тот же мотив  в  различных  вариациях.  Его основная установка  заключается в утверждении,  что за пределами капитализма не может быть никакого освобождения: одни уже попробовали и  потерпели  неудачу,  породив чудовище в ходе процесса. Таким образом, даже поиск альтернативы нынешнему обществу считается преступным.  Если вы входите в этот мир, вам не обязательно любить его,  но вы должны приучить себя к мысли,  что выхода  из него нет, по крайней мере в вашей жизни. Примитивная версия гласит, что история полностью остановилась,  тогда как более  утонченная  допускает,  что  в  отдаленной  перспективе человечество вновь обратиться к поискам, поскольку такова его природа, но это не может и не должно произойти в наше время.

Противодействуя этой всепроникающей пропаганде,  мы  должны бороться в каждом возможном случае и выступать перед любой аудиторией. Став осторожными из-за прошлых поражений  и разочарований, четко осознавая, что пока нас меньшинство, но что баланс сил может измениться очень быстро по мере ускорения  хода истории, мы должны делать все,  что в наших силах, чтобы убедить людей, в первую очередь молодежь, в том, что когда-то было самоочевидным, а именно:  жизнь, да, жизнь, можно изменить путем изменения самого общества  посредством  коллективных  политических действий.