Человек между коммунизмом и капитализмом

М.Н.Грецкий

В этом сообщении я хотел бы рассмотреть большой поворот, который сейчас произошел в России и в Восточной Европе, с антропологической точки зрения. При этом задача будет не только в том, чтобы изобразить положение человека между двумя социальными мирами. Я хотел бы их также понять и объяснить, а для этого мне надо будет обращаться довольно далеко назад. Таким образом, речь будет идти о положении человека в так называемом «реальном социализме», а также о той роли, которую человек сыграл в крушении этой общественной системы.

Итак, если кто хочет говорить о «реальном социализме», сразу же наталкивается на проблему. Был ли это действительно социализм в том смысле, как его предвидел Маркс? Этот вопрос обсуждается в России несколько лет, а на Западе - несколько десятилетий. На этот счет имеется целый ряд взглядов. Говорят: это был деформированный социализм, или: это был не социализм, а государственный капитализм, или: бюрократический коллективизм, азиатский деспотизм, тоталитаризм, промышленное общество советского типа и так далее. Я попытался эти различные взгляды рассмотреть в одной статье, которая появилась в 1994 г. в России и через год - в Германии. В ней, под заглавием «Был ли социализм?» (в журнале «Utopie-kreativ» Haft 54, April 1995) рассматриваются различные ответы на поставленный вопрос. Здесь же я хотел бы дать мое собственное понимание.

Я называю наше бывшее общество «квази-социализмом». Это означает, что в некоторых отношениях оно было социалистическим, а в некоторых других не социалистическим. Точнее, оно было социалистическим, поскольку оно несло в себе предусмотренные теорией противоположности, и оно не было социалистическим, поскольку оно не могло эти противоречия преодолеть.

Вся проблема социализма это, в частности, частичная проблема коммунистического преобразования общества. Это преобразование должно было согласно марксистской теории протекать в два этапа, из которых первый этап, социализм, собственно, мыслился как предварительный этап ко второму, коммунизму. Почему эти два этапа? Причина здесь та, что общество не может превратиться в другое общество за один раз всеми своими частями. Различные общественные сферы имеют различные ритмы развития, и в то время как некоторые из этих сфер изменяются, другие отстают. И в этом случае мы имеем как раз дело с такими противоречиями, которые характерны для каждого переходного периода, для каждой предварительной ступени, противоречия между ушедшими вперед и отставшими частями или сферами общества. Эти противоречия, поскольку их не удается сразу же устранить, определяют необходимость более или менее долгой предварительной стадии, то есть в нашем случае периода социализма, в течение которого они постепенно разрешаются.

Я вынужден останавливаться на этих общих понятиях, поскольку господствующая официальная идеология в Советском Союзе имела тенденцию отрицать или преуменьшать внутренние противоречия советского общества. И то же самое касается и критической идеологии, которая определяет это общество как тоталитарное. Восхваляемая или осуждаемая, советская система всегда изображалась как слишком однообразная. Я, однако, настаиваю и подчеркиваю: эта общественная система была очень противоречива, и она рухнула именно вследствие своих внутренних противоречии, важнейшие из которых касались человека.

Так я подхожу к проблеме человека в этом квази-социализме. Собственно проблема возникает вследствие противоречивого отношения между человеком и системой собственности, точнее говоря, между измененной системой собственности и неизмененным или слабо измененным человеком. Было относительно легко отменить частную собственность на средства производства, однако было гораздо тяжелее приспособить отношение человека к новой, общественной собственности. То, что такая проблема должна была возникнуть на социалистической предварительной стадии, подозревал уже Маркс. В своей «Критике Готской программы» он говорил об экономических, нравственных и духовных «родимых пятнах» старого общества, от которых будет страдать новое, только что из капитализма вышедшее общество. Эти родимые пятна преодолеть - такова была, согласно Марксу, задача социалистической предварительной стадии. И до тех пор, пока они еще не преодолены, социализм должен был руководствоваться принципом распределения «каждому по его труду». Такова Марксова теория.

А теперь мы должны все это дело рассмотреть несколько поближе. Что значат эти родимые пятна, из которых два - нравственные и духовные непосредственно характеризуют человека? В чем собственно состоит противоречие между измененной системой собственности и неизмененным человеком? Как можно приспособить поведение человека к обобществленной собственности? Суметь ответить на эти вопросы это значит, для меня понять социализм как таковой, его вырождение в квази-социализм и крушение этого вырожденного социализма.

Кроме того, вся эта история имеет нечто общее с философией, ибо здесь речь идет о природе человека, о его изменчивости или неизменчивости, а также об отношениях человеческого индивидуализма к себе самому, к другим людям, к обществу и к общему благу. Как известно, социалистическая идея рассчитана на изменение этих отношений и притом так, чтобы люди начали относиться друг к другу дружески и доброжелательно вместо того, чтобы бороться друг с другом и подавлять.

Отмена частной собственности в ходе Октябрьской революции имела несколько непосредственных следствий, хороших и плохих, хороших для одних, плохих для других. Я их не буду описывать и оценивать. То, что меня интересует, это отношение между отдельным человеком и обществом и как оно было опосредовано и изменено системой собственности. Известно ведь, как дело происходит в капиталистическом рыночном хозяйстве: каждый отдельный заботится о своем собственном интересе, о своей собственности, но конкурентный рынок так устроен, что интерес отдельного человека лишь тогда удовлетворяется, когда он соответствует другим. Этот рыночный механизм, названный Адамом Смитом «невидимая рука», приводит дело к тому, что собственный интерес индивидуума служит общему интересу. Точнее говоря, мы имеем здесь обоюдное опосредование: общий интерес служит как средство собственному интересу, а собственный интерес является средством для общего интереса. Но только первое отношение сильнее и сознательнее, чем второе: я использую других людей с их интересами как средство для моего собственного блага, и меня не очень заботит, что я сам при этом также являюсь средством для других людей. Я могу быть полным эгоистом и, чем больше я преследую свой собственный интерес, тем лучше. Об остальном заботится «невидимая рука» рынка.

Можно было бы спросить: как в таком случае обстоит дело с кантовским категорическим императивом, который требует рассматривать людей не только как средство, но и как цель? Можно было бы также заметить, что этот рыночный механизм не совершенен и не без проблем: иногда он отказывает и должен быть дополнен этически и политически, как это подчеркивают некоторые авторы. Но в данный момент я вынужден оставить эти вопросы. Я ограничиваюсь установлением: рыночный механизм работает и ведет вперед общественное развитие.

Что же происходит, если частная собственность и тем самым конкурентный рынок отменяются? Взаимное рыночное опосредование между собственным интересом и общим интересом сломлено. Эти два интереса расходятся, и возникает проблема привести их снова к соответствию на новом  базисе. Частная собственность, которая непосредственно связывалась с собственным интересом, заменяется общественной собственностью, которая непосредственно связана с общим интересом. Этот сдвиг собственности к другому полюсу отношения между человеком и обществом создает дистанцию и противоположность между измененной собственностью и неизменным человеком, то есть человеком, который руководствуется все еще своим собственным интересом. Теперь мы можем видеть, в чем состоит эта противоположность: собственный интерес не является больше средством для общего интереса, наоборот, чем больше преследуешь свой собственный интерес, тем хуже для общественной собственности, для общества вообще. В худшем случае эгоистическое поведение наносит общественной собственности через злоупотребление или кражу прямой ущерб. Но здесь не нужно даже идти так далеко. Общественной собственности плохо уже тогда, когда люди рассматривают собственный интерес перед общим интересом или же просто не заботятся о последнем, то есть об общественной собственности. Никакая система собственности не сможет нормально функционировать, если никто о ней не заботится.

Теперь здесь могут быть поставлены некоторые вопросы.

Первый вопрос: разве так трудно увидеть, что общественная собственность служит для всех и в конечном итоге служит интересу каждого отдельного человека? Нет, в абстракции это вовсе не трудно, но практически каждый отдельный предпочтет недостоверной пользе в конечном итоге свою достоверную непосредственную пользу. Недаром говорят в России: своя рубашка ближе к телу, а в Германии: рубашка ближе для меня, чем пиджак. Это отношение между собственным интересом и общим интересом можно было бы изобразить теоретически, в частности с помощью дилеммы о пойманном. Но я этого здесь не буду делать.

Второй вопрос. Если простые рабочие или крестьяне руководствуются своими собственными интересами, а об общественном добре не заботятся, то все же есть люди - директора, бургомистры, различные служащие и так далее, которые по службе об общественном добре должны заботиться? Да, они делают это, они заботятся об этом, но не за целое общественное добро, а каждый отдельный заботится об отдельной части, которая ему доверена, даже если это идет за счет других. История таким образом повторяется на более высоком уровне. Интересы отдельных частей противостоят друг другу и общему интересу.

Третий вопрос. Не является ли распределительный принцип социализма «каждому по его труду» средством, которое связывает единый и общий интерес? В определенной степени да. Если хотят хорошо зарабатывать, должны также и хорошо работать. А хорошая работа идет на пользу обществу. Таким образом, связь существует. Она была предусмотрена самим Марксом. Нравственные и духовные признаки старого общества, о которых он говорил и под которыми он очевидно понимал эгоистические склонности человека, а также его отношение к работе как к простому средству зарабатывания денег, тем самым используются ко благу общества. Является ли, однако, это опосредование также достаточным? Я имею в виду, достаточно ли оно для того, чтобы социалистическое общество не только запустить, но и еще двинуть вперед и притом лучше, чем рынок двигает вперед капиталистическое хозяйство? Я говорю - нет.

Во-первых, этим вовсе не решается проблема заботы об общественной собственности. Рабочий может хорошо работать и хорошо зарабатывать и при этом спокойно смотреть на то, как другие рабочие каждый день крадут из предприятия сырье или готовые продукты. Это его не заботит, это ведь не его собственность. Подобное мелкое воровство допускается, поскольку общественная собственность никак не воспринимается как чья-то собственность.

Во-вторых, принцип «каждому по его труду» унаследован от капиталистического общества, где он стоит рядом с вознаграждением по капиталу и сопровождался и укреплялся другими опосредованиями. Однако мы знаем, что важнейшее из этих опосредований, а именно рынок, при социализме отпадает. Это неизбежно приводит к ослаблению опосредованной связи между человеком и обществом. Когда конкуренция со своими опасностями и наказаниями, со своими надеждами и вознаграждениями здесь отсутствует, то оказывается, что уже нет необходимости особенно стараться. Общественно важные достижения снижаются, и новое общество подвергается опасности не превосходить, а быть ниже старого общества. А оно и является таким! - ответят на это. Фон Мизес, фон Хайек и другие давно уже это теоретически доказали и получили подтверждение их теориям в ходе практического развития. Все это дело, кажется, таким образом, давно уже решено. Не так быстро! - ответил бы я. К сути дела мы еще только подходим.

Высокие достижения капиталистического рыночного хозяйства имеют свою обратную сторону. Они достигаются как результат внешних стимулов, то есть вознаграждений и наказаний, которые побуждают и даже принуждают человека к хорошей и общественно полезной работе. Карл Ясперс говорил в связи с этим о кнуте и прянике. К этому я хотел бы добавить следующее: люди, которые нуждаются в кнуте и прянике для того, чтобы хорошо работать, не очень отличаются от дрессированных зверей в цирке, которые должны наказываться или вознаграждаться за свои фокусы. Мы имеем перед глазами почти что общество из хорошо дрессированных обезьян. Это сравнение звучит оскорбительно. Но я нарочно заостряю вопрос, чтобы спросить: как же обстоит дело со свободой и человеческим достоинством? Должны ли люди всегда быть похожими на зверей в цирке, всегда нуждаться в кнуте и прянике?

Социалистический ответ гласит - нет. Но до той поры, пока люди при социализме оставались такими, какими они были раньше, это относилось и к ним, только не в той степени. Социалистический принцип распределения «каждому по его труду» был в качестве инструмента дрессировки слабее, чем рыночная конкуренция. Социалистический кнут не был так велик, а пряник едва заметен, он почти отсутствовал: руководитель производства мог не бояться разорения, а рабочий - увольнения. Не существовало безработицы, что само по себе было хорошим делом, но имело также свою обратную сторону. Так люди при социализме были хуже дрессированными животными, менее дисциплинированными, часто беззаботными, не бережливыми и не предприимчивыми. Они даже не давали себе труда выглядеть лучше, чем они были в действительности, и иногда могли выглядеть более эгоистическими, чем люди при капитализме, хотя в действительности они были и есть сейчас менее эгоистичны.

Ну вот, хорошо или плохо дрессирован, больше или меньше эгоистичен, человек, побуждаемый снаружи, поскольку он именно корыстен, не может рассматриваться в собственном смысле слова как свободный. Свободный человек не нуждается в том, чтобы его подгоняли снаружи кнутом или пряником, для того, чтобы хорошо работать и пойти навстречу другим людям. Он делает это по свободной воле, поскольку таковы его внутренние побуждения: он заинтересован в своей работе, он дружественно настроен к другим людям и не корыстен. И это не просто теоретическое представление. Подобные люди есть в действительности и всегда были: художники, ученые, философы, миссионеры, святые, люди, увлеченные своей работой или своей миссией, а также совсем простые бескорыстные люди, в особенности женщины. Вопрос в том, может ли количество таких людей быть умножено, так чтобы они образовали не меньшинство, а большинство. Ибо от этого все зависит именно при социализме. В отличие от частной собственности общественная собственность непримирима с корыстным человеком. Она нуждается, чтобы мочь действительно хорошо функционировать, в измененном человеке, который не внешними, а внутренними стимулами ведется к общему благу.

Правда, эта задача по идеологическим причинам официально не так формулировалась, как я ее изображаю, в частности как преодоление противоположности между измененной собственностью и неизмененным человеком. Но в действительности шли фактические усилия Коммунистической партии и государства именно в этом направлении. Еще точнее, они шли одновременно в двух различных направлениях: с одной стороны, хотели разрешить противоречие, пытаясь изменить человека, а с другой, хотели блокировать противоречие, не давая человеку действовать по собственной воле. Однако эти два направления были трудно соединимы: в конечном итоге они привели к противоречию, которое оказалось роковым для советского социализма.

Итак, если хотели так изменить человека, чтобы общее действительно стало мотивом его индивидуального действия, тогда общественная собственность должна была быть ближе привязана к трудящимся людям, а самоуправление и демократия продвинуты так далеко, как только возможно. Но если хотели блокировать противоречие строгим контролем и дисциплиной, тогда государственный аппарат со своей иерархической бюрократией должен был быть расширен как только возможно. Демократия или бюрократия, самоуправление или централизация, так звучала социалистическая дилемма двадцатых годов в Советском Союзе.

Эта дилемма была представлена различными политическими течениями и решалась в острых разногласиях. Сталин, ставший в 1922 г. генеральным секретарем Коммунистической партии, стоял во главе централистски-бюрократической тенденции, в то время как различные оппозиционные группы, которые выступали в партии одна за другой, все требовали больше демократии и протестовали против увеличивающейся бюрократизации и чрезмерной централизации. Особенно заметен случай так называемой рабочей оппозиции. Она стремилась к действительному «самоуправлению производителей», как это Маркс однажды сформулировал. Известны также имена таких противников Сталина, как Троцкий и Бухарин, и их трагическая судьба.

Теперь, однако, я хотел бы предупредить о том, чтобы все эти разногласия не изображались как борьба между хорошими демократами и злыми бюрократами. Если Сталин был настоящий злодей, то связанная с ним нейтралистская тенденция все же имела свои серьезные причины. После двух войн и одной революции хозяйство находилось в ужасном состоянии, а страна была близка к хаосу. Без сильного центрального правительства была бы анархия и распад. К этому добавлялись еще другие проблемы: напряженные отношения между городом и деревней, необходимость индустриализации, чтобы преодолеть отставание России и так далее. Но и без этих специфических русских обстоятельств было бы совсем не легко ввести желаемую демократию и самоуправление. С противоречием между неизменным эгоистическим человеком и измененной общественной собственностью центробежные тенденции сразу же взяли бы верх. Изменение человеческого менталитета может происходить только медленно. А до тех пор остаются определенные ограничения человеческих действий, по-видимому, неизбежными.

Таким образом, когда я говорил о двух направлениях и обозначил их как трудно соединимых, то теперь я должен подчеркнуть, что они оба были необходимы и должны были все же как-то примириться. Ленин понимал эту необходимость лучше, чем кто-либо другой. Мы должны суметь связать определенные противоречивые элементы, говорил он. Его понятие демократического централизма было как раз таким связыванием противоположностей, как и его идея НЭПа (Новой экономической политики). Но только, добавлял он, это не легкое дело связать противоположные элементы: из этого может возникнуть симфония или какофония. Ленин хотел сильное государство, которое, однако, контролировалось бы простыми рабочими и крестьянами. Эта связь противоположностей - руководство сверху, контроль снизу - должна была служить тому, чтобы воспрепятствовать бюрократизации государства и в то же время простых трудящихся людей поставить ближе к государственному делу, общему делу, заинтересовать их в нем. Конечной целью должен был быть конец противопоставления государства и народа, общего интереса и собственного интереса. Пошли бы мы тем самым навстречу счастливому финалу прекрасной симфонии? Этого мы никогда не узнаем. Ибо Ленин умер в начале пути, по которому он двинулся. А со Сталиным история Советского Союза пошла другим путем.

Окончательное овладение властью со стороны Сталина, который всех своих противников из оппозиции победил одного за другим, означало поворот, который я обозначаю как переход от начального социализма к квазисоциализму. Обычно говорят: сталинизм, тоталитаризм или административная командная система. Это последнее обозначение кажется мне подходящим. Оно выделяет важнейшее свойство этой системы, а именно как сталинского, так и послесталинского периода: она функционировала исключительно сверху вниз. Когда знаменитый анархист Бакунин сказал о своем социалистическом идеале: ничего сверху и все снизу, то Сталин и его последователи могли бы сказать: все сверху и ничего снизу, разве что аплодисменты. То, что эта система была антидемократической, мне уже не надо доказывать. Но была ли она тоталитаристской в том смысле, что она превратила людей полностью в роботов или в колесики машины? Это я хотел бы оспорить. В качестве доказательства того, что ни Сталину, ни его последователям не удалось роботизировать человека, я приведу только два факта: во-первых, слепой террор второй половины тридцатых годов, который свидетельствовал скорее о бессилии, чем о полной силе; и, во-вторых, идеологические усилия, которые перед, во время и после Сталинского господства всегда направлены были на то, чтобы создать «нового человека», именно человека, который общий интерес должен был поставить рядом с собственным интересом.

Старое противоречие между индивидуальным и общим, таким образом, продолжало существовать и чувствовалось. Иначе не было бы необходимости пытаться изменить человека различными средствами. Действительно, делались попытки организовать социалистические соревнование между рабочими, внушить им рабочую этику, вызвать романтику социалистического строительства, развить различные движения за высокие трудовые показатели, обработать людей с помощью настойчивой пропаганды. Эти усилия не оставались совершенно безрезультатными. Но их воздействие было по большей части кратким или же ограничивалось меньшинством. Каждое движение, каждая идеологическая инициатива становилась со временем чисто формальной и вместо воодушевления приносила лишь разочарование. А как могло бы быть по-другому? Почему должен был человек воодушевляться делом, в котором он ничего не решает, за которое он не несет никакой ответственности? Хозяйственные и государственные дела - это ведь не футбольная игра, которую можно вместе переживать, не принимая в ней участия.

Таким образом, если в двадцатые годы еще можно было надеяться изменить человека и коммунистически разрешить противоречие между собственным интересом и общим интересом, то со сталинской и послесталинской командной системой разрешение этого противоречия в коммунистическом смысле становилось безнадежным предприятием. Коммунистическая перспектива была тем самым закрыта, а социалистическая предварительная ступень превращена в тупик. Поэтому я говорю о «квазисоциализме». Это означает противоречивую предварительную ступень, которая, собственно, уже не предварительная ступень, поскольку она не в состоянии преодолеть свои внутренние противоречия и подняться к высшей, коммунистической ступени.

Высший результат, который идеологические усилия могли принести, был следующий. Противоречие было внесено в самого человека в частности в форме противоречия между спонтанной индивидуалистической психологией и его сознательно принятой коллективистской идеологией. Поскольку социалистическая идеология принималась более или менее всерьез, она также признавалась, хотя по большей части поверхностно и формально. Однако она все время подвергалась опасности не приниматься всерьез и не мочь противостоять спонтанным эгоистическим наклонностям. Это зависело от того, как далеко идеология была удалена от реальности. Когда Хрущев возвестил, что Советский Союз за 20 лет догонит Соединенные Штаты и построит коммунизм, то, когда ничего этого не случилось, это подействовало как идеологическое поражение. А идеология потерпела еще одно поражение, когда стала известна коррупция во главе государственной пирамиды. К этому добавились другие хозяйственные и политические неудачи, которые все более дискредитировали социалистическую идеологию.

Таким образом, ничего удивительного в том, что противоречие между индивидуалистической психологией и коллективистской идеологией, между собственным интересом и общим интересом в конечном итоге было разрешено в пользу психологии и собственного интереса. Вместо того чтобы идти к коммунизму, к чему оно в действительности было неспособно, советское общество обратилось к капитализму. Антропологическое противоречие было не единственной причиной этого поворота. Но оно, как я полагаю, имело решающее значение. Иначе вряд ли можно было бы объяснить, почему этот поворот, предпринятый небольшой группой интеллектуалов, был настоящим крахом, который, однако, всем народом был спокойно воспринят.

Теперь пара слов о положении человека после краха квази-социализма. Наши либеральные политики и теоретики полагают, что теперь достаточно дать человеку действовать в соответствии с его собственным интересом, чтобы построить эффективное капиталистическое рыночное хозяйство. По моему мнению, они заблуждаются. Свободное действие из собственного интереса может быть двояким. По английски это значит: optimizing or satisficing behavour. Человек может стремиться к максимуму прибыли или удовлетвориться достаточной прибылью. Это зависит от его ценностной иерархии, в особенности от его оценки свободы. Homo economicus капиталистического рыночного хозяйства является максимизирующим человеком, а наш русский человек, который только что вышел из квази-социализма, таковым не является. Поэтому, если правы авторы, которые максимизацию прибыли и пользы рассматривают как структурный признак капитализма, тогда наш человек в России должен быть изменен. Проблема изменения человека встает снова, но уже по-другому, перевернутым способом. И человек, который не пришел к коммунизму, спрашивает себя теперь, придет ли он к капитализму.

Возможно ли необходимое для этого изменение человека? В принципе, я думаю, да, оно возможно, но при одном условии, которое, правда, трудно осуществить. Человек перейдет от достаточного к максимизирующему поведению лишь тогда, когда он будет к этому принужден. Конкуренция есть такое принуждение. Но когда такое принуждение смягчается социальными мерами, тогда оно недостаточно сильно. Я имею в виду, что оно может максимизирующее поведение дальше поддерживать, но не снова породить.

Сегодня наши люди охотно говорят: социальное рыночное хозяйство, как, например, в Германии, это хорошее дело. С пособиями против безработицы можно не бояться безработицы. А это показывает, что эти люди к социальному рыночному хозяйству как раз не готовы. Ибо максимизирующий человек должен бояться безработицы, даже если она уменьшает его прибыль на небольшую величину. Он именно максимизирующий. А максимизирующее поведение, которое ведет к высоким результатам работы, и есть то, что дает возможность создать социальное рыночное хозяйство.

Мы приходим, таким образом, к странному заключению. Человек, который освободился от политического и идеологического давления и при этом остается не максимизирующим, должен подвергнуться экономическому давлению, чтобы придти к эффективному, то есть социальному рыночному хозяйству. Снова встает вопрос о кнуте и прянике, и от кнута дело особенно зависит. Он должен быть болезненным и в частности гораздо болезненнее, чем кнут сегодняшнего социального рыночного хозяйства. Поэтому известный шведский экономист Адлер-Карлссон сказал одному русскому журналисту: вы нуждаетесь в бедности, чтобы лучше работать.

Теперь представьте себе: люди, которые от своего относительно высокого жизненного уровня соблазнились богатым капитализмом, попадают вместо него в бедность, безразлично сознательна ли она была или нет. Как они будут реагировать? По всей вероятности они будут отдавать свои голоса коммунистам. Что сегодня и происходит.

Это вовсе не означает, что они все хотят обратно в квази-социализм. Сегодняшние коммунисты этого и не предлагают. Они говорят о смешанном обществе и естественно о необходимости защищать интересы простых людей. Удастся ли это им, это уже другое дело.

Подводя итоги, я могу сказать. Возвращение к квази-социализму сегодня в России также исключается, как и скачок к эффективному социальному рыночному хозяйству. Изменение человека по западному образцу нуждается во времени, предусматривает тяжелый переходный период. Но, может быть, можно было бы найти другие пути развития.

Под конец я хотел бы ответить на два возможных возражения философского характера. Во-первых. Откуда вы знаете, мог бы спросить меня возражающий, что человек изменчив? Эгоизм вполне может принадлежать к неизменной человеческой природе, а не хотеть больше, чем для меня достаточно, может быть свойством неизменной русской души. Есть люди, которые так утверждают. Да, правильно. Я не знаю этого с абсолютной уверенностью и не могу это математически доказать. Но то же самое касается и людей, которые утверждают неизменность человека. Откуда они это знают? А если они мне в качестве доказательства приведут крушение квази-социализма, тогда я отвечу: это не доказательство. Неудача может быть следствием принципиальной невозможности, но также и результатом неловких действий людей или неблагоприятных исторических условий и обстоятельств. И поскольку мы здесь остаемся в неуверенности, лучшая стратегия была бы ставить на ценности желаемого. Преодоление эгоизма было бы надеждой или пари, подобному пари Паскаля. Сегодня ведь идет речь не только о человеческом достоинстве, не только о кнуте и прянике. Существование самого человечества находится под угрозой.

Второе возражение касается марксизма. Сегодня широко распространено мнение, что марксистская теория утопична, поскольку она хотела построить на земле невозможный рай. Ее применение в России и в других местах должно  было, следовательно, в любом случае не удастся. С этой точки зрения, все, что я говорил о советском социализме, вовсе не интересно: это были пустые усилия достичь недостижимую цель. Чем скорее мы ее забудем, тем лучше.

К этому я мог бы сказать следующее. Неверно, что марксистская теория хотела построить идеальное общество. Фридрих Энгельс ясно писал: мы не хотим никакого рая на земле, но всего лишь лучшего общества. А что касается других тезисов марксизма, то я полагаю, теперь мы имеем возможность проанализировать их объективно и судить, насколько они повлияли на действительную историю. Была ли это история сплошь напрасных усилий, не имеющая никакого исторического интереса, или все же история реальных проблем, далеко выходящих за пределы России и марксизма и, следовательно, поучительных? Я надеюсь, что я показал последнее.

Однако если здесь еще имеется сомнение, мы можем для проверки все вместе сделать мысленный эксперимент. Допустим, что мы не знаем ничего о марксизме и ничего о причинах Октябрьской революции 1917 года. Мы просто исходим из этого факта. Мы проанализируем положение после ликвидации частной собственности и констатируем: эгоистический человек с общественной собственностью несоединим. Затем мы спрашиваем себя: было бы желательно этого человека изменить? Да? Какими средствами? Благоприятно ли реальное историческое развитие решению этой проблемы? Что следует из того, что оно неблагоприятно? И так далее. При этом ни одного слова о марксизме, социализме, коммунизме. Если вы такой мысленный эксперимент сами сделаете и при этом придете к выводам, которые с моими более или менее совпадают, тогда я буду рассматривать свою задачу как выполненную.